Отрывки из романа Геннадия СМОЛИНА «МОЦАРТ».

Ко второму письму Марии Магдалены Хофдемель ее корреспондент герр Дейм-Мюллер приложил небольшой белый конверт, на котором чьей-то женской рукой было изящно выведено: «Прядь волос герра В.А.Моцарта, 5 декабря 1791 года». В конверте на кусочке картонки - длинная прядь волос, срезанных герр-ом Деймом-Мюллером сразу же после смерти Моцарта. Белокурые дивные волосы, мягкие на ощупь, связаны в узелок, который залит темноватым воском…

Обнаружив эту реликвию, я несказанно обрадовался: прядь волос самого Вольфганга Моцарта! Это было нечто запредельное, что осталось от маэстро. Поскольку до сих пор не утихают ожесточенные споры о подлинности черепа Моцарта (сейчас он находится в Моцартеуме в Зальцбурге). С посмертной маской получилось иначе: хранители Грааля на родине Моцарта сплотились в дружном неприятии этой реликвии, связанной с великим маэстро, хотя доказательств ее подлинности более, чем достаточно.

Встретившись с академиком РАЕН Александром Михайловичем Портновым, мы разговорились об истории вскрытия специальной комиссией Министерства культуры СССР в 1963 году гробниц Ивана Грозного, его сына Ивана Ивановича, убитого царём в 1581 году, а также царя Феодора Ивановича и воеводы Скопина-Шуйского. Анализ останков Ивана Грозного показал, что в них резко повышена концентрация одного из самых ядовитых для человека металлов - ртути! Содержание ртути достигало 13 граммов на тонну, и это притом, что в живом веществе среднее содержание этого металла – всего лишь 5 миллиграммов на тонну, а земной коре – 45 миллиграммов на тонну! Однако даже установленное содержание - 13 граммов на тонну - более чем достаточно для тяжелейшего отравления, изменения психики и генного аппарата. Можно сказать, что ртуть сыграла зловещую роль в истории Древней Руси: она сделала царя сумасшедшим со всеми вытекающими последствиями для внешней и внутренней политики страны, а также привела к вырождению «наследников варяга» - царского рода Рюриковичей.

- К сожалению, при вскрытии гробницы Ивана Грозного волосы его не были изучены, хотя они и сохранились, - добавил Александр Михайлович.

От А.Портнова я узнал, что анализ волос для выявления ртути высокочувствительным нейтронно-активационным методом не представляет особых проблем и давно отработан физиками-ядерщиками.

Поскольку у меня оставались хорошие связи, - а я сам работал в атомной энергетике, - то мои интересы сфокусировались на лабораториях того же Государственного научного центра ( ГНЦ), где уже 50 лет физики-ядерщики с успехом разрешали многие проблемные задачи атомной энергетики и ее приложений.

Проконсультировавшись у ученых-токсикологов, я выяснил, что волосы превосходно подходят для измерения содержания ртути в человеческом теле, поскольку этот яд, попадая внутрь человека, его организмом выталкивается в волосы.

По ходу этого необычного эксперимента у меня возникла масса вопросов. Может ли ртуть попасть в человеческие волосы из какого-либо внешнего источника? Возможно, Моцарт употреблял какую-нибудь мазь или препарат, содержащие ртуть для лечения сифилиса? Или же яд мог накопиться естественным образом в волосах за долгие годы, разделяющие смерть Моцарта и нынешнее тестирование пряди волос композитора в том же атомном ГНЦ даст схожую картину?

В качестве консультанта я обратился все к тому же академику РАЕН Александру Портнову, и он это прокомментировал так:

— Нет, это исключено. Впитанная извне ртуть ведет себя совершенно по-иному. В нашем случае яд отложился в самом теле волоса, следовательно, проникнет через его корень, то есть обязательно вышел из организма человека. Если отравление происходило постепенно под воздействием среды (например, яд содержался в каком-то предмете, находящемся в комнате отравленного, или в воде, которую тот ежедневно пил), тогда анализ покажет скорее постоянную долю яда в каждом сегменте волоса, что графически будет отражено прямой линией. Если же ртуть попадала в организм большими дозами через более или менее равномерные промежутки, диаграмма покажет пики и спады…

Итоги подобного расследования, предпринятые мной, могли бы иметь знаменательные последствия. Если график содержания ртути в волосках из пряди Моцарта даст график с максимумами и минимумами содержания ртути, то подтвердится версия отравления ртутью маэстро, которую выдвинул и обосновал триумвират врачей их Германии: Иоханнес Дальхов, Дитер Кернер и Гунтер Дуда.

Нет необходимости in extenso пересказывать подробную клиническую симптоматику ртутной интоксикации. Если вкратце, то ее положения таковы: депрессия, бессонница, угнетённое состояние, мания преследования, галлюцинации, бредовые идеи, сумасшествие.

В Средневековье в Европе была известна «болезнь сумасшедшего шляпника». Она была распространена среди мастеров-шляпников, которые использовали ртутные соединения при изготовлении фетра; не случайно Льюис Кэрролл выводит среди персонажей «Алисы в стране чудес» сумасшедшего шляпника, совершающего нелепые поступки. В наше время массовое отравление ртутью произошло в Японии, где на острове Кюсю в городе Минамата работал химический комбинат, сливавший отходы в море. Тысячи японцев отравились и умерли, используя в пищу моллюсков и рыб, выловленных в заливе Минамата; теперь эта болезнь получила у врачей название «болезнь Минамата».

Итак, вернемся на 200 лет назад, в Вену… Берлинский "Музыкальный еженедельник" от 12 декабря 1791 года писал так: "Моцарт скончался. Он вернулся домой из Праги больным и с той поры слабел, чах с каждым днем: полагали, что у него водянка, он умер в Вене в конце прошлой недели. Так как тело после смерти сильно распухло, предполагают далее, что он был отравлен".

И биограф Немечек в 1798 году подразумевал то же самое:

"Его ранняя смерть, если только она не была ускорена искусственно".

Поскольку дифференциально-диагностические исследования исключают как хроническое заболевание почек, так и сердечную недостаточность, остается только отравление ртутью. При этом речь идет о почти смертельной интоксикации, начавшейся с июля, за которой в середине ноября последовала смертельная доза, после чего Моцарт, успев продирижировать кантатой на 18-ти листах, на 18-й день он умер. Странный вид тела, а также опухоли, выступившие после смерти, дали повод к очень скорому распространению слухов об отравлении" (Кернер), тем более что Моцарт не прерывал работу до последнего момента. С июля месяца по 4 декабря 1791 года, кроме Увертюры и Марша жрецов к "Волшебной флейте" и "Titus", он успел закончить еще три крупных сочинения. А все это время его ученик постепенно убивал композитора достойным его звания ядом - (то есть ртутью) Меркурием, идолом муз. Мало того, что яд нес символическую нагрузку, он был и редким в применении, так что многие врачи за всю свою практику просто не встречались с ним. Скорее всего, отсюда-то и пошли многочисленные ложные толкования смертельной болезни Моцарта.

В ожидании результатов помощников доктора физико-математических наук Б.Г., я вновь и вновь перебирал все признаки болезни Моцарта…

Из всех симптомов, дошедших до нас благодаря биографам Немечку и Рохлицу, старшему сыну Карлу Томасу Моцарту, английской чете Новелло и последней рукописи (масонская кантата К. 623), достойны рассмотрения, по мнению Дитера Кернера, следующие: боли в пояснице, слабость, бледность, депрессии, обмороки, раздражительность, страх, неустойчивость настроения, генеральный отек, лихорадка, ясное сознание, способность писать, экзантема, tremor mercuralis, дурной запах, смертельный привкус, опухание тела

В конечном счете остается одна "почечная симптоматика", причем предстоит определить, умер ли Моцарт в результате ртутного нефроза или в результате инфекционного хронического нефрита, то есть сморщенной почки. Наконец, всё, - если отставить в сторону специфические симптомы, - говорит за нефроз в результате приема сулемы: с одной стороны, предчувствия в отравлении самого Моцарта, которые он открыто высказывал, и с другой - утверждение, что он «уже на языке чувствовал горький привкус смерти», не говоря о слухах об отравлении, ходивших по Вене. Отравление сулемой – HgHl2 - (здесь доза ниже 0,2 г) в продроме сублиматного нефроза внешне проявляется прежде всего через депрессии и тремор (mercuralis), симптомы, выявленные у Моцарта однозначно. За это же говорит типичный вкус Liquor mercurii ( ртутной настойки), ощущавшийся им еще в июле 1791 года. Наконец, при превышении дозировки все это приводит к лихорадке и экзантеме (как в Праге в августе-сентябре 1791 года). В заключение сублиматный нефроз, если доза все повышается и нефроз хронифи-цируется, приводит к полиурии, затем к анурии и заканчивается летальной уремией (смертельное отравление мочой). Действие на центральную нервную систему выражается в тошноте, рвоте и судорогах. Все другие (достоверные) симптомы, которые проявились у Моцарта, вписываются в общую картину сублиматного нефроза.

Я подкрепил свою диаграмму симптомами заболевания Моцарта из разных источников: родных, близких, коллег и знакомых. На ней я пометил все даты и соответствующие этим датам симптомы, которые наблюдали у Моцарта его жена Констанция, биографы, коллеги, лечащие врачи – Клоссет и Саллаба, а также мнения других очевидцев. Скрепив вместе несколько листов бумаги, я получаю график, на который нанес линию, представляющую шесть последних месяцев жизни великого маэстро. За последние полгода В.Моцарт пережил три приступа острого отравления: август- начало сентября (15.08.1791г – 07.09.1791 г), середина ноября (15.11.1791г - 20.11.1791г), конец ноября - начало декабря (28.11.1791г - 04.12.1791г).

Сопоставляя даты приема яда, вычисленные по данным суточного прироста волос, и ежедневные описания признаков болезни последних месяцев жизни В.Моцарта из разных источников, можно будет реконструировать день за днем историю преступления. Невероятно, но тогда можно было представить фактическое доказательство того, как был убит Моцарт. Или же, наоборот, нейтронно-активационный анализ мог опровергнуть эту версию.

Теперь мне недоставало только вещественных улик. Анализ мог показать постоянное содержание ртути в различных сегментах одного и того же волоска; это означало бы, что Моцарт не был преднамеренно отравлен, напротив - ртуть в его организм поступала ежедневно: может быть, из питьевой воды или же из какого-нибудь внешнего источника, например из ковров или портьер в его кабинете. А если содержание ртути в каком-то волосе не будет повышенным, то один из двух тестов произведен на волоске, случайно выпадающем из ряда. Подобные результаты только подорвут версию о намеренном отравлении. В любом случае мне нельзя было позволить себе расслабиться и остановиться. Годы моей работы в академических НИИ приучили меня к тому, что исследователь зачастую оказывается в тупике, прежде чем выйдет на верную дорогу, к правильному открытию…

Зная о концентрации ртути, которую содержит каждый пятимиллиметровый сегмент волоска, соответствующий приблизительно двухнедельному росту волос, я отсчитал время назад от 5 декабря 1791 года, когда с головы скончавшегося Моцарта герр Дейм-Мюллер сбрил прядь волос, - вплоть до июня 1791 года, то есть до выдачи «ордера на убийство», когда композитору стали вводить с едой и питьем сулему – сильнейший яд.

Волосы композитора, фантастическим образом доставшиеся мне от герра Дейма-Мюллера, идеально подходили для подобного нейтронно-активационного анализа у физиков-ядерщиков одного из одного из известных атомных государственных научных центров (ГНЦ), ибо известно, что они были не острижены, а сбриты под корень в день смерти Моцарта. Вот почему их сегментный анализ можно будет провести с точностью до одного дня, что позволит определить даты абсорбции всех доз яда. Известно, что волосы растут с постоянной скоростью 0,35 миллиметров в день, то есть около 1,5 сантиметров в месяц. Следовательно, за 6 или 7 месяцев они вырастут максимум до 9-10 сантиметров (волосы из пряди В.Моцарта как раз были нужной длины: от 9 до 15 сантиметров) .

В момент кончины Моцарта его волосы, — а, следовательно, и тело, — должны были содержать «необычно высокую» дозу яда. А сколько точно - можно было узнать с помощью методологии, разработанной и применяемой уже не одни десяток лет физиками-ядерщиками в одном из ГНЦ, а их число 13 - этих атомных технополисов.

Волоски из «Моцартовой пряди» были от 9 до 15 сантиметров в длину, достаточно емкие для сегментного анализа. Я добавлю, что из соображений секретности опасно-ядерного объекта, коим был и есть один из ядерных государственных научных центров (ГНЦ), где нельзя было цивильно и открыто провести частные исследования, согласно гласным и негласным канонам секретности, мне пришлось обратиться к доктору физико-математических наук Б.Г., долгое время отвечавшему за ядерную безопасность руководимых им подразделений и объектов. Б.Г. в свою очередь дал задание «нейтронщикам» - и дело стронулось с мертвой точки. Его помощники запаяли волосок в тонкие кремниевые цилиндры и началось исследование в одном из подразделений ядерного ГНЦ.

Испытуемые цилиндры поместили в ядерный реактор и подвергли многочасовому термическому нейтронному облучению. Далее волоски были прикреплены к бумаге, нарезаны на пятимиллиметровые доли, а их вторичная эмиссия была измерена специальными счетчиками для определения содержания ртути. Эти волоски были подвергнуты в общей сложности сотне операций. Протестированные волоски дали великолепную и ожидаемую картину.

Наконец-то я получил отчет Б.Г., который я так ждал и ждал, как видно, не напрасно. Все-таки, как убедительна научная информация, как документально искренна и правдива!.. Б.Г. подробно описывает все стадии работы, которую выполнили его помощники. Я убедился еще раз в том, что эта прядь, как и писал граф Дейм-Мюллер, была сбрита, а не отрезана ножницами. К сожалению, мертвые волосы со временем делаются сухими и ломкими, поэтому нужно было быть с прядью волос предельно деликатным.

Итак, после 24-часового термического нейтронного облучения волоски были готовы к тестированиию. Получив их обратно, сотрудники Б.Г. прикрепили волоски к бумаге, нарезал на пятимиллиметровые доли, и они были измерены дозиметрами для последующего определения содержания в них ртути. Полученные результаты для более длинного волоска были отображены графически в виде кривой, пики которой соответствовали содержанию ртути от 30 до 75 граммов на тонну живого веса, то есть в 600 раз выше нормы!

Графическая кривая, вычерченная помощниками Б.Г., доказывает, что яд, убивший Моцарта, попадал в его организм не из внешнего источника. Графики получились в три с лишним метра длиной, и, чтобы увидеть всю схему целиком, я был вынужден расстелить ее на полу своего кабинета. Передо мной была предельно ясная картина ртутного отравления маэстро, как если бы она была взята из учебника. Не осталось ни малейшего сомнения в том, что кто-то давал его Моцарту периодически и внушительными, но не смертельными дозами. Именно так должен был действовать убийца, если хотел замести следы, то есть регулярно подсыпать дозы яда, недостаточные, чтобы убить сразу, в надежде, что симптомы, проявляющиеся у жертвы, будут приписаны какой-либо иной причине. Это был классический метод. И он срабатывал — на протяжении 200 лет.

- А мы поставили здесь логическую точку, — торжествующе подумал я и расстелил на полу свою диаграмму симптомов недугов Моцарта за полгода до смерти.

Я сравниваю высокие и низкие точки сегментной кривой Б.Г. с собственным графиком - тех моментов острого отравления и последующей ремиссии, когда яд не давался. Буквальным образом моменты острого отравления и ремиссии у маэстро, согласно тестам и данным «классической литературы», были как близнецы-братья.

Например, в октябре 1791 года характер болезни Моцарта несколько меняется, самочувствие композитора – удовлетворительное; об этом он сообщает в письме Констанции, что впервые хорошо выспался и чувствует некоторое улучшение. А 18 ноября он последний раз появляется в обществе, когда продирижировал исполнением своей небольшой масонской кантаты – лебединой песней - на освящении храма. И с 20 ноября по 5 декабря 1791 года наступает агония, которая длится до дня смерти, то есть около двух недель. Тут дозы яда были явно завышены.

Я распрямился и долго глядел на разостланные на полу бумаги. Столько было аккумулировано в них всего: моих усилий на научно-исследовательской стезе ученого плюс нейтронно-активационная методика физиков-атомщиков из ГНЦ, приложенная к тестированию волосков из пряди Моцарта, показания давно умерших свидетелей. Я доказал свою версию самому себе. Я испытывал глубокое и успокаивающее удовлетворение ученого, разработавшего эксперимент, который после долгих месяцев лабораторной работы подтвердил гипотезу не только современников Моцарта, но и всех, кому дорога истина. В данном случае речь шла даже не о месяцах — десяти годах, прошедших с того вечера, когда я впервые познакомился с трудами трех врачей из Германии: Кернера, Дуды и Риттера.

Действительно, как утвержадет медик и музыковед из Гейдельберга А.Грайтер: «Моцарт всю свою жизнь был ярко выраженным „моториком"»; ему по силам были "любые физические нагрузки, как доказывают его вечная подвижность, игра часами напролет на клавире, верховая езда, кегли и целые ночи, отданные танцам". То есть до лета 1791 года «Больничная карта» В.Моцарта была совершенно пуста.

Что остается, так это финальная уремия, которая более уже не оспаривается, и металлический "привкус смерти на языке". Можно отметить и то, что врачи Моцарта заблуждались относительно генезиса его заболевания - тоже бесспорно. Но смерть маэстро ни в коем случае не была неизбежным концом затяжного, бедного симптомами заболевания. Если Моцарт, совсем еще молодой мужчина, 18 ноября 1791 года появился в обществе и продирижировал кантатой, а буквально через пару недель скончался, тогда выходит, что врачи не смогли правильно диагностировать заболевание. И в «сухой остаток» выпадает ОТРАВЛЕНИЕ ЯДОМ.

Результаты тестирования волос Моцарта подкрепили достоверность самого первого анализа, совпали с медицинскими показаниями и полностью соответствуют версии об отравлении. Все это позволит ответить огнем на огонь, отразить традиционный скепсис астрийских, немецких и английских музыковедов и историков, отвергавших гипотезу об отравлении Моцарта, как абсурдную и не имеющую право на существование.

Правда, о дискуссии на эту тему, которая ведется уже второе столетие, знает небольшой круг людей, так называемых специалистов. Видимо, настало время обнародовать в полном объеме результаты проделанной нами работы. Не исключено, что, как и вначале, кто-то еще придет на помощь и сообщит об еще одной пряди волос Моцарта и окажет поддержку в доказательстве насильственного устранения бога музыки Моцарта.

Мне кажется, что подобное обращение к общественности только поможет в подвижнической миссии энтузиастов-одиночек.

И еще один вопрос, но иного свойства. Если хотите, этического. Некоторые скептики уже выражали свои сомнения относительно правдоподобности выбранного преступником или преступной группой способа убийства Моцарта. И я адресовал его тоже академику РАЕН А.М.Портнову:

— Почему Вольфганга Моцарта надо было поджаривать на медленном огне? Ведь сильная доза могла бы помочь отделаться от композитора гораздо быстрее. Каждый день жизни композитора давал ему дополнительный шанс - создать очередной музыкальный шедевр, а значит обеспечить дальнейший стремительный взлет его карьеры, а успех самого капельмейстера А.Сальери свести к бесконечно малым величинам? Зачем преступнику или преступникам было рисковать, оттягивая развязку?

— Вопрос, конечно же, не простой, - согласился Александр Михайлович. - Чтобы понять, как это случилось, надо ответить на другой вопрос: чего в действительности опасались те, кто устранял Моцарта? Взлет Моцарта начался в 1791 году, и, если бы не смерть, это означало стремительную карьеру, что Сальери отлично понимал. Однако он, чаще всего неопределенный в своих намерениях, из-за характера структуры своей личности явно не был непосредственным исполнителем. Ортодоксальный католик и предусмотрительный тактик, он, ненавидевший гениального, но неверующего и беззаботного гения, не мог и не хотел устранять его сам, зато перепоручить свой замысел другому - это в его духе. В честолюбивом психопате Зюсмайре он нашел то послушное орудие, которому и рискнул довериться. Искусство иносказательного выражения мыслей Сальери нам уже известно, так что вполне могло случиться так, что он сказал Зюсмайру следующее:

"По моему мнению, этого (тут идет уничижительное прилагательное) Моцарта следовало бы устранить... Если уж говорить прямо, то вы подходящий человек на его место... Я полагаю, что для музыки, искусства и гармонических отношений в нашей артистической среде, для императорской Вены наконец и... и... это было бы самое лучшее. Я полагаю также, что вы достаточно талантливы. Вас, дорогой друг, уже заметили, но имеются досадные барьеры, препятствия… По моему мнению, было бы хорошо, если б такое положение изменилось поскорее... Если вы побудете рядом с ним и приглядитесь пристальнее, то сможете у него кое-чему научиться, с успехом использовать это... и убедиться в его поверхностном характере. Моцарт вредит искусству, и если уж говорить начистоту: ведь сам он источает один только яд... Кого он только не зацепил, кого –то забыл заклеймить – все у него в долгу. Он сам нуждается отраве, которая бы его вылечила раз и навсегда… Полагаю, вам нелишне было бы самому составить о нем представление. Если же вы станете мне обо всем рассказывать, то будьте уверены, на благодарность вы можете рассчитывать всегда, в конце-то концов, что, у вас меньше музыкальных достоинств, нежели у этого дерзкого выскочки?.."

Смотря по обстоятельствам, Сальери начинает выражаться более определенно. Как этот разговор протекал на самом деле, вопрос другой, но вскоре после этого Зюсмайр становится учеником Моцарта. После смерти маэстро он вновь с Сальери, и его ждет головокружительный взлет.

Далее. Нашлось достаточное число высокопоставленных лиц, разглядевших в "Волшебной флейте" революционное, безусловно, опасное выступление. Если уже премьера создала у публики впечатление чего-то истинно неповторимого и единственного в своем роде (а Моцарт был убежден в этом), то можно себе представить, с каким воодушевлением работали над оперой и Моцарт, и Шиканедер. Об этом говорят многочисленные свидетельства!

Сальери, видимо, очень рано был информирован об опере «Волшебная флейта» одним из тех, кто "близко стоял" к Моцарту. А это мог быть только Зюсмайр, который (при поддержке Сальери) готовился к собственной карьере и на пути его встал фактически только Моцарт, его наставник. Показные положительные отзывы Сальери о "Волшебной флейте", на премьере которой он присутствовал, - всего лишь дань светскому воспитанию. На душе у него было явно другое, и Сальери, должно быть, почувствовал, что в лице Моцарта перед ним - решительный соперник, который не только приготовился к новому творческому взлету, но и начал представлять серьезную угрозу засилью "итальянской оперы".

Именно поэтому должно показаться более чем странным, что Зюсмайр, будучи учеником Моцарта, этого непримиримого противника Сальери, сохранял с последним дружеские отношения.

Для очень верующего, очень патриотичного, но в творческом плане чудовищно эгоцентричного придворного капельмейстера в созидательной работе над "Волшебной флейтой" возрождался тот противник, имя которого прежде едва ли было достойно серьезного упоминания в окружении Сальери. Моцарт однозначно встал на его пути! Такое видение ситуации могло объединить и Сальери, и большинство католического духовенства. Он испугался, что выход на арену такого единственного в своем роде гения, как Моцарт, отодвинет его в тень, и поэтому он всячески препятствовал продвижению молодого художника.

Эта борьба развертывалась на конкретном политическом фоне, который не могли не учитывать ни Сальери, ни католическое духовенство. И если Иосиф II масонство терпел, то его наследник, Леопольд II, усмотрел в ложах зародыш революционных ячеек. Так что в то время масонство было актуальной темой для разговоров. С одной стороны, оно достигло своего апогея, с другой - находилось уже в стадии развала. Постановка "Волшебной флейты" отчетливо обозначила этот поворот!

Борьба за власть в то время была на повестке дня. И в связи с этим нельзя не обратить внимания на то, что Леопольд фон Зоннляйтнер (император) был одним из первых, кто, находясь вне масонских кругов, увидел в "Волшебной флейте" прославление масонства, а официально заявлено об этом было только спустя два года.

Вряд ли сегодня кому-нибудь известно, что тогдашний венский архиепископ Мигацци был крайне тщеславным, расположенным к интригам вельможей, который с князьями церкви, а это не только Иероним фон Коллоредо из Зальцбурга, но и многие другие католические высокопоставленные лица, образовывал некий вид "католической мафии". Казалось бы, при чем здесь смерть Моцарта, если бы не тот факт, что в эти круги был вхож и ортодоксально верующий Сальери. И очевидно, что имя Моцарта не раз звучало там.

В какой степени Мигацци, Коллоредо и Сальери обменивались мнениями (и относительно Моцарта), в данном случае несущественно. Тот же Коллоредо был склонен к жесткости и бесчувственному автократизму, к тому же он был человеком неблагодарным и при удобном случае любому давал понять, кто князь, а кто грязь. Сам Сальери относился к этим "деспотам и интриганам" с неизменным раболепием, подчеркивая при этом свой католический фанатизм. Творческое и личное соперничество итальянца по отношению к Моцарту - теперь уже неоспоримый факт. С другой стороны, и Моцарт был не без слабостей и не всегда демонстрировал коллегам добрые чувства. Только так следует объяснить вражду, скажем, Сальери, или безудержную злобу того же Леопольда Антона Кожелуха из Праги к Вольфгангу Амадею Моцарту, скрытую за чрезвычайной любезностью, не считая уже многочисленных посредственностей, непримиримо ненавидящих Моцарта. Действительно, его острый язык был известен многим, и кое-кто полагал, будто Моцарт был социально прогрессивным человеком, бросившим перчатку аристократии.

Более того, надо было заставить добропорядочных граждан поверить в естественную смерть, хотя бы от безобидной «просовидной лихорадки». Вот откуда проистекают все выгоды постепенного отравления организма ядом, включая и то, что частые недомогания Моцарта должны были бы сводить к «нулю» его бешеную работоспособность.

Habent sua fata libelli!*

Записано собственноручно
доктором Николаусом Францем Клоссетом,
домашним врачом маэстро Вольфганга Амадея Моцарта
Вена, 24 сентября 1812 год

Я оказался на краю бездны, которая существует между миром людей, где я когда-то жил, и тайным миром, с который я невольно соприкоснулся, будучи домашним врачом Моцарта. Меня одновременно притягивали к себе два мира: реальный и параллельный, или Зазеркалье. С уходом маэстро пропасть между ними стала расширяться, делаясь все неодолимей. Я оказался заложником тайных сил мира сего, так что было немыслимым поведать о случившемся: ни моим коллегам по больнице, ни даже моей супруге.

Жизнь не только прекрасна и удивительна, но и полна неожиданностей. Не вдаваясь в детали, сообщу только: ко мне пришел слуга придворного капельмейстера Франца Ксавера Зюсмайра и передал приглашение – посетить его дом. На рандеву. Благодаря этому прояснились многие вопросы, связанные с кончиной Моцарта.

Не скрою, в руках и ногах появился зуд от нетерпения, когда я, гонимый скорее любопытством, нежели разумом, перешагнул порог его жилья.

Меня встретил тот же слуга – сухощавый молодой человек с непроницательными глазами и поджатыми губами, одетый во все серое. Он проводил меня наверх в комнату, на пороге которой я встретился с Зюсмайром. Тот быстро пожал мою руку и поклонился.

Рукопожатия оказались вялыми, поклон - каким-то старомодным и церемонным. Я запомнил герра капельмейстера напыщенным человеком с выражением высокомерия и снобизма. Посмотрев на него, я поразился тому, что сделали с Зюсмайром недуг и время.

Глаза глубоко запали; кожа на лице еще больше побледнела, стала мертвенно-серой. Да и лик его странно переменилось: казалось, будто нижняя и верхняя ее части принадлежали разным людям.

Зюсмайр попробовал улыбнуться, но во взгляде не было и намека на дружеское тепло, в потухших глазах застыло недоумение затравленного зверя. Мое презрение к Зюсмайру уступило место жалости. Я упрекнул себя за то, что так холодно встретил человека, который, судя по его лицу, со времени нашей последней встречи пережил тяжкие испытания.

Преодолев смущение, я заговорил первым:

- Как я рад видеть вас, герр Зюсмайр!

- Здравствуйте, доктор Клоссет. Пожалуйста, присаживайтесь! Не хотите ли кофе?

- Нет, благодарю, я только что позавтракал.

Он опустился на краешек стула, выпрямил спину, провел руками по коленям, словно расправляя невидимые складки на безукоризненно отглаженных брюках, и заложил пальцы левой руки за борт сюртука — жест, который много лет назад я видел сотни раз.

— Вы, вероятно, удивлены моей просьбе, доктор Клоссет, посетить мои апартаменты. Мы ведь с вами никогда не были... скажем так... лучшими друзьями.

Я благоразумно промолчал.

- Скажу прямо: я повторил судьбу своего учителя Моцарта и даже в чем-то превзошел его, - вдруг заговорил он с жаром. – Да вы и сами знаете про мои успехи на венских подмостках. Начав с соавторства в коронационной опере "Милосердие Тита", я написал оперу "Зеркало из Аркадии, которая была поставлена с большим успехом. Этот благосклонный прием, который моя опера снискала у венской публики, привел к тому, что уже в 1792 году я был назначен придворным капельмейстером; не в последнюю очередь из-за успешного дебюта моей оперы "Зеркало из Аркадии". И я получил место капельмейстера в придворной опере, чего не удалось даже Моцарту…

Мне так и хотелось ввернуть:

«Простите, сударь, но этот взлет стал возможен только благодаря Сальери, верным учеником которого вы были всегда, хотя значились в оном звании у великого Моцарта»…

Я не понимал, к чему он клонит, тем более, что я все это знал и без него.

- Разумеется, маэстро, - поддакнул я.- Вы забыли упомянуть и другой ваш шедевр - турецкая опера „Сулейман II"» , от которой была в восторге вся Вена, а потом – и заграница.

- Спасибо, герр доктор, - кивнул он и поморщился, точно от зубной боли. - Пока что моя легкая и непритязательная музыка выполняла свою задачу, пользуясь успехом у венской публики. Я не могу понять одного: я не поступался никогда основными своими убеждениями: свой ярко выраженный патриотизм я безусловно разделял с герром Сальери. В этом мы, пожалуй, кардинально расходились в своих убеждениях с Моцартом. Вы же знаете мою патриотическую кантату „Спаситель в опасности", которая была встречена бурными аплодисментами; публика даже вставала с места.

- О да, мне это тоже известно.

- Скажите, доктор Клоссет, - проговорил он и замолчал. – В последние годы жизни я стал чувствовать себя нездоровым. Вернее, на меня стали часто накатываться слабость и хворь. Кто-нибудь скажет, дескать, из-за беспорядочной жизни мое здоровье было подорвано. Вот уже полгода, как я стал чувствовать себя полубольным и фактически заточенным в четырех стенах своего дома. Я пытаюсь скоротать время беглым сочинительством, что дается мне с превеликим трудом.

- Нужно провести всесторонне обследование, - мягко ответил я, и пожав плечами, добавил: - А так трудно сказать что-то однозначно.

Пытаясь сохранить душевное равновесие и в то же время выполнить обещание, данное Моцарту в одну из «сновидальных» ночей, я принялся искать ответы на загадку его болезни. Я попытался найти отгадки по кардинальным вопросам у постели Франца Зюсмайра, которого тоже посетил тяжелый смертельный недуг.

С каждым днем его душевные и физические силы таяли. Он лежал, безукоризненно опрятный, в залитом солнечным золотом помещении, украшенном цветами в горшках и гобеленами. Тогда я удивился разительному контрасту роскошной квартиры Зюсмайра и комнатой великого композитора Моцарта, в которой тот закончил свои дни, - там было постоянно мрачно и сыро.

Но, несмотря на слабость, Франц Ксавер так жаждал говорить о Вольфганге, как я — слушать; особенно о тех временах, когда тот жил еще в Зальцбурге. Эти воспоминания странным образом утешали меня.

Я стал навещать Зюсмайра ежедневно. Примерно в пятом часу пополудни я появлялся у его порога со своим саквояжем в руке и каким-нибудь скромным подарком — несколько пирожных, цветы или просто сверток с восточными сладостями, которые он любил.

Оказалось, что Зюсмайр был самым кротким и добрым малым из всех, кого я когда-либо встречал. Ни разу я не слышал ни единого упрека от Зюсмайра, что наши с ним встречи грубо нарушали уклад чьей-либо жизни.

Изо дня в день меня встречал его слуга с холодным пронзительным взглядом и провожал в просторную, полную воздуха комнату на первом этаже. Тут же подавался отменный венский кофе, который тогда был в чести во всех столичных домах.

Хотя герра Франца Зюсмайра уже нельзя было назвать процветающим — доходы его стали весьма скромны, зато дом производил приятное впечатление пристанища мужского аскетизма и порядка.

Хозяин приподнимался на постели, далее следовало дружеское рукопожатие и ангельская улыбка.

У Зюсмайра я проводил не более часа, поскольку у меня было много работы в больнице. Но август шел уже на закат, близилась осень, а с ней неумолимо надвигался последний час Зюсмайра, и я стал засиживаться допоздна. Поэтому единственным, кого я встречал на улице, возвращаясь домой, был фонарщик.

Мои бесконечные вопросы о Моцарте, как мне казалось, были самым бесцеремонным вторжением в святость его холостяцкого очага. Но он терпел это как должное и неизбежное. Герр Зюсмайр умудрился даже вести дневниковые записи, - я видел кипу страниц, исписанных старательным почерком Франца Ксавера, которые он делал для меня. На все протесты и объяснения, что такой труд непосилен человеку в его состоянии, капельмейстер отвечал:

- Герр доктор Клоссет, друг мой, если Всемогущий постановил, что мне пришла пора покинуть пределы сего бренного мира, то я просто не успею превратить свои мысли в эти бумаги. И что хуже всего: они могут попасть в руки недобросовестных людей.

Кажется, во второй визит к герру Зюсмайру, тот признался:

— Я знаю одно и твердо: наш великий Моцарт хотел и настаивал, чтобы каждое слово, написанное о нем после его смерти, было бы словом истины.

- Это мое кредо, - подтвердил я его слова.

Он произнес со слабой усмешкой:

- Вы бы знали, доктор Клоссет, что герр Моцарт только скончался, как целая орда жизнеописателей принялась сочинять про него всякие небылицы. Но уж таков удел гения - того, кто опередил свое время. Я надеюсь, что наступит время, когда про Моцарта напишут всю правду, какой бы горькой, зловещей и ужасной она ни была.

Я усмехнулся и недоверчиво покачал головой:

- Мне кажется, что этого не произойдет. Ни-ког-да.

Далее Зюсмайр сообщил мне, что все до единой бумаги Моцарта, которые у него остались, перейдут в мое личное пользование.

- Герр доктор, только сохраните все, что окажется в вашем распоряжении, и все то, чем я владею, - нотные записи маэстро, его несколько писем, которые я не отдал Констанции, - сказал он и поморщился, точно от сильной зубной боли. - Возможно, они окажутся полезными для вашего исследования. Одна просьба: не отказывайте мне в том, что я решу отдать и что вам может пригодиться.

Я кивнул.

- По крайней мере, — добавил он, — это хоть какое-то полезное занятие. Тем более, что я прикован к постели, а это, как утверждал мой врач, даже в лучшем случае продлится не больше месяца. Так что время еще есть, и я буду безмерно счастлив поделиться с вами воспоминаниями о нашем Моцарте, о прожитом прошлом. Только бы все это помогло лучше разобраться в причинах и течении его загадочной болезни.

- Герр Зюсмайр, не нужно так мрачно, - подбодрил я. – Вы же верующий человек, христианин!

Зюсмайр улыбнулся и откинулся на широкую подушку, благоухавшую растительными ароматами.

- Я всего лишь императорский капельмейстер, доктор Клоссет, - проговорил он с долей напыщенности. - Но видит Бог, я буду честно служить искусству до конца.

Так проходили наши посиделки. Не обязательно наши беседы касались напрямую Вольфганга Амадея, но он всегда незримо царствовал между нами. Франц Зюсмайр по-своему любил маэстро и потому был некой связующей нитью, соединяющей меня с самим Моцартом. И что интересно! Обоюдная очарованность великим маэстро незримо помогала еще и еще раз подтвердить нашу преданность покойному.

Но Зюсмайр чах на глазах, силы его угасали, а непрочные узы, связующие нас, неминуемо должны были порваться.

Всякий раз я уходил от Зюсмайра с массой бумаг, исписанных мною, или им самим, причем почерком, так похожим на письмо Моцарта. У себя в квартире я немедленно уходил в кабинет и сортировал рукописное наследство на столешнице письменного стола. К концу второго месяца там образовались две внушительные стопки. Но из-за своим личных проблем я ни разу не прикоснулся к этому богатству. Четырнадцать лет эти бумаги оставались непрочитанными до той минуты, пока пожар в моем кабинете не уничтожил их безвозвратно.

Несколько раз я пытался заговорить с Зюсмайром о том, что же происходило в последние недели жизни Моцарта, высказывая без утайки мои подозрения. Правда, меня интересовала медицинская сторона этого дела и кое-какие нюансы тех последних дней жизни маэстро. Но всякий раз что-то мешало нам – то приступ кашля у Зюсмайра, то неожиданное появление его прислуги - молодого человека.

Да и сам Франц Ксавер, перебивая меня, уносился памятью в давние времена, когда еще мальчишкой жил-был у себя на родине в верхней Австрии. Уже тогда, будучи юнцом, он мечтал в заштатном Штейере об успехе и триумфе на столичных подмостках Вены...

- Так, а как наш Моцарт? - я неумолимо возвращал его к нашей главной теме разговора. – Мы ведь договаривались…

- Ах, да, Моцарт, - печально улыбался Франц Зюсмайр и начинал вспоминать то, на чем мы остановились: - Да, да, болезнь наступала стремительно, забирая его в свой полон…

Но, несмотря на физические недомогания, энергия Моцарта, его воля казались неисчерпаемыми. Он творил, как музыкальная машина, рождая великолепную, божественную музыку. Почти все его произведения, казалось, были вложены ему в уши некоей могучей небесной силой. Он только успевал перекладывать музыку на ноты и записывать на бумагу…Тут был некий непостижимый феномен. Жизнь маэстро стремительно угасала, а сочинения становились все волшебнее и грациознее, а в последних произведениях достигли недосягаемых вершин. Болезнь уничтожала его тело, но не смогла погубить душу и сердце.

Размышляя обо всем этом, я пришел к выводу, что Моцарт страдал общим заболеванием по такой цепочке: пищеварительный тракт - почки. Уже в августе 1791 года, в Праге, начались головокружения, слабость, рвота и стремительная потеря веса. Моцарта преследовали галлюцинации, руки и ноги опухали, а бледность и худоба были ужасны. Его энергетика, темперамент справлялись с этим недугом. И духовные силы маэстро, сконцентрировав его волю в кулак, давали отпор телесным мукам, физическим страданиям гибнущего тела. И волшебный талант неукротимого нечеловеческого гения воплощался в пленительной музыке…

Ну а Зюсмайр не уставал делиться своими рассказами о Моцарте. Однажды, когда я в очередной раз затронул ту памятную поездку в Прагу в конце августа 1791 года с коронационной оперой «Милосердие Тита», то Франц Ксавер неожиданно заговорил сам:

- Маэстро уже тогда чувствовал себя хворым. Невыносимые боли в пояснице, слабость, обмороки, раздражительность и неустойчивость настроения – терзали его. Нам очень пригодилась настойка барона Свитена.

- Так вы давали ему Liquor mercurii Swietenii?* – спросил я. – И в каких же пропорциях?

- Утром и вечером по две пилюли, растворенных в водке.

- Знаю, - признался я и подумал: «Алкоголь при этом служил не только растворителем, но и придавал стимулирующие и приятные вкусовые качества». – И что, маэстро стало лучше?

- Наоборот – хуже. Пришлось прекратить пользовать его ликером от Свитена.

- И в каких же дозах?

- Всё согласно требованиям барона Свитена.

- Так значит, в герр бароне проснулся его отец, лейб-медик жены императора Марии Терезии Герхард Ван Свитен? – вслух подумал я и ужаснулся от нахлынувших мыслей:

«Настойка по Свитену содержала от 0,25 до 0,5 грана и стоило запятую перенести вправо на один знак, и Моцарт получит сулему– яд в чистом виде!.. »

Зюсмайр расценил мое молчание однозначно: дескать, вопрос исчерпан, и совершенно некстати проговорил:

— Удивительно, но с возрастом человек лучше помнит события двадцатилетней давности, нежели то, что случилось с ним вчера.

Пока я думал, что он имел ввиду, Зюсмайр стал рассказывать о детстве Моцарта:

— Его мать Анна-Мария обожала Вольфганга. Она умела видеть в каждом человеке его лучшие стороны, и Вольфганг, ее сын, не был исключением. Он всегда старался вести себя наилучшим образом, легко и изящно двигаться; но мама, бывало, говорила дочери:

«Нанерль, ну-ка быстренько прячь фарфор, а то Вольфганг идет!»

- Да, конечно, Вольферль был в детстве шалуном.

- Знаете, доктор Клоссет, его мать была единственным человеком, кто умел делать замечания Вольфгангу, не обижая сына при этом.

- Как же ей это удавалось, герр Франц?

- Не знаю, - отвечал Зюсмайр. – Как мать, Анна-Мария чувствовала его настроение. Она не обращала внимания на его клоунские выходки или не замечала признаков недовольства, появлявшихся всякий раз, когда она напоминала Вольфгангу о каких-то его обязанностях. Просто она делала это очень тактично, и Вольфганг всегда соглашался с матушкой.

— В самом деле? — удивился я, силясь увязать образ кроткого молодого человека с тем стремительным и горячим Вольфгангом Амадеем Моцартом, которого я знал.

— О, да, — кивнул Зюсмайр. — Понимаете, фрау Анна-Мария хорошо знала, когда нужно оставить Вольфганга в покое. Она первой замечала это отсутствующее выражение в его взгляде и делала замечания сестре Моцарта: «Нанерль, не трогай Вольферля; видишь, он опять витает в облаках».

Я откинулся в кресле, любуясь Францем Зюсмайром. Лицо его, еще минуту назад бледное как смерть, расцвело румянцем.

«Это у него жар, - подумал я. – Нужно сказать слуге, чтобы наложил на лоб холодные компрессы».

Приоткрылась дверь, и в комнату вошел его слуга.

— Герр Зюсмайр, — спросил он, склонившись над кроватью, — не угодно принести вам чаю?

— Нет, спасибо, - вежливо отозвался Зюсмайр.

Зюсмайр вдруг приложил палец к губам и прошипел:

-Тсс!.. Я никому не доверяю: ни прислуге, ни аббату Максимилиану Штадлеру, с которым мы были связаны из-за музыкального наследия Моцарта. Аббат страшный человек, он мне пересказывает всякие гадости, которые исходили от Констанции. Якобы, после смерти Моцарта на его рабочем пюпитре находилось «несколько каких-то листиков бумаги с музыкой», которые она, не зная их содержания, передала мне, - это и был Реквием. Более того, она напридумала потом с три короба вранья. Когда Моцарт почувствовал себя плохо, то я часто должен был пропевать с ним и с Констанцией то, что было уже написано маэстро, а перед смертью я получал от Моцарта подлинное руководство (formliche Unterricht) к Реквиему. Ей даже запечатлелось, что Моцарт часто говорил мне, по ее словам, «балбесу и свинмайеру»: «Ei, da stehen die Ochsen wieder am Berge» **.

Я не выдержал и прыснул, точно мальчик, но тут же извинился:

- Простите, герр Франц.

Но Зюсмайра как будто прорвало:

- Герр доктор, все это сказка для просвещенных идиотов. Во-первых, листки с неоконченным Реквиемом я совершенно случайно нашел в кипе бумаг, и относились они к 1784 году…

Дело даже ни в этом. Чья идея с Реквиемом – неизвестно. Скорее, инициатор этого проекта был аббат Штадлер, который в союзе с Констанцией решили поставить жирную логическую точку на жизни и смерти Моцарта.

- Вы в этом уверены? – наивно поинтересовался я.

- Более чем, - махнув рукой, сказал Зюсмайр и добавил: - Скажу вам, как на духу – мне терять нечего. Заказчик Реквиема (граф Вальзегг) уже в августе 1791 года имел на руках свой Реквием, целиком дописанный до "Sanctus". Мне он особенно врезался в память из-за использования в нем бассетгорнов.

- Получается, что Моцарт достал старый опус и по желанию заказчика переделал его в заупокойную мессу для частного лица - и все это задолго до своей смерти?

- Именно. После смерти графини Вальзегг в январе 1791 года Реквием был заказан, получен и исполнен. А в сентябре, то есть уже после приснопамятного Реквиема, о котором столько споров, Моцарт находился в Праге на коронации императора Леопольда.

- И у вас есть доказательства?

Зюсмайр кивнул головой, задумался и негромко сказал:

- У меня достаточно доказательств: бумаги, письма, документы.

Это были последние его слова. Мы попрощались с маэстро Зюсмайром, а встретились уже на его собственной панихиде…

--------------
* Настойку ртутную по Свитену – (лат.)
** Эге, опять уставился как баран на новые ворота - (нем)

ТАЙНОЕ И ЯВНОЕ

«Но духи зла, готовя нашу гибель,
Сперва подобьем правды манят нас,
Чтоб уничтожить тяжестью последствий».
(У. Шекспир. Макбет)

После смерти Моцарта прошло пятнадцать лет. А какие встречи последовали после этой даты!..

Мой жизненный путь вновь пересекся с аббатом Максимилианом Штадлером, вернее – он самолично нанес мне визит…

Однажды служанка доложила, что меня спрашивает какой-то человек. Она проводила его в гостиную и попросила подождать, пока узнает, удобно ли мне принять его в этот час. Она протянула мне визитную карточку. Я прочел:

«Аббат Максимилиан Штадлер, доктор теологии, помощник фрау Констанции Моцарт».

- Господи! – ахнул я, мучаясь в предчувствиях, и добавил: - Не буди лихо, пока оно тихо…

Конечно же, до меня доносились слухи о нем. Я знал, например, что, когда Зигмунд Нойком собирался писать биографию Моцарта, то Максимилиан Штадлер сам принялся собирать для него материалы. Ему было легко это сделать, ибо вскоре после смерти маэстро он стал помощником и поверенным в делах у мадам Моцарт.

Я тут же вспомнил завуалированную ревность по отношению Максимилиана Штадлера к тем, к кому Моцарт высказывал малейшие признаки расположения. Это походило на тотальный контроль и даже слежку. Одно было непонятно, сам ли аббат был автором этого патронажа маэстро, или он был миссионером тех тайных мира сего, мира Зазеркалья и тьмы. После смерти Моцарта я сразу же вычеркнул из жизни все, что касалось моих взаимоотношений с Максимилианом Штадлером, поскольку я был не слишком высокого мнения о нем и никогда не поддерживал с ним контактов.

Года два или три назад мы с аббатом Максимилианом Штадлером случайно встретились на улице и сухо поздоровались. Это был единственный раз, когда я видел его после похорон Вольфганга. И вдруг он пришел ко мне, о чем доложила служанка.

Я велел прислуге проводить аббата Штадлера в кабинет и поднялся из-за стола навстречу ему.

— Я не буду говорить вдоль и около, а скажу прямо. Причина нашей встречи – маэстро Моцарт, - заявил он с порога и пристально посмотрев мне в лицо, добавил: - Вам, доктор Клоссет, наверняка не по душе многое из того, что я сделал или написал, но забудем об этом.

В ответ я широко открыл глаза.

- Не надо, герр доктор, мне все известно, - отмахнулся он. - Есть люди, которые хотят опорочить память маэстро. Вот почему, я уверен, в одном: мы, знавшие его, должны забыть обо всех недоразумениях и объединиться ради доброй памяти о нем.

— Не пойму, о чем вы, герр Штадлер. Мои отношения с Моцартом остались далеко в прошлом и не имеют ни малейшего отношения к моему будущему, - солгал я в ответ.

Лицо Максимилиан Штадлера прояснилось.

— Прекрасно, доктор Клоссет! Я, разумеется, читал ваше краткое заключение о последней болезни маэстро. Мудро, ничего лишнего, только факты. Весьма профессионально и сдержанно.

— Герр Штадлер, в медицинском заключении, о котором вы упомянули, я изложил всю правду, известную мне на тот момент. Я и не мог пространно рассуждать о сути проблем, в которых я сам ничего не понимал бы.

Аббат сверлил меня испытующим взглядом, пытаясь угадать, что я скрываю. Он не мог понять, насколько я далек от мысли что-то утаивать, — просто сотни вопросов роились в моем мозгу, и я не мог ни говорить, ни писать о них, не зная ответов.

— В таком случае, — сказал он, - я могу быть уверенным, что вы не опубликуете ничего связанного с болезнью Моцарта, с какими-то известными вам нюансами его жизни; некими новыми причинами смерти? И с его музыкой тоже. Особенно все, что касается его последнего произведения – Реквиема. Ведь музыка и была его жизнью. Не так ли, доктор Клоссет?

Поведение аббата было настолько вызывающим, что я попросту не мог ничего сказать.

- Как вам, наверное, известно, источник музыки ведет в космос, к самому Господу, - продолжал свой монолог аббат. - Вот почему музыка Моцарта не принадлежала ему. Сообщу вам по секрету: Моцарта я знал давно, мы с братом познакомились с ним у русского посланника в Вене Дмитрия Голицына, у которого служил мой младший брат Антон Пауль. Что и говорить, мой брат - высокоталантливый исполнитель на кларнете и бассетгорне. В академии русского посланника 23 марта 1784 года исполнялся в его честь написанный Моцартом так называемый «Штадлер-квинтет» с кларнетом. Все эти годы после смерти маэстро я помогал вдове Моцарта и ее другу Георгу Ниссену разбирать рукописное наследие Моцарта, завершил ряд незаконченных произведений Вольфганга Амадея. Приходилось многократно выступать в печати со страстной защитой подлинности моцартовского Реквиема. В «Kyrie» Моцартом написаны только первые 37 тактов, а завершать же пришлось мне. Честно скажу, мне было трудно трудиться над таким шедевром.

- Все верно, господин аббат, - кивнул я.- Руку маэстро править практически невозможно, нужно быть вторым Моцартом.

- Все верно, герр доктор, - задумчиво произнес аббат и добавил с сожалением: - У меня были копии и оригиналы нескольких пьес, в частности «Семирамида», которые пропали вместе с чемоданом при одном из его переездов. Хорошо еще, что из оригинальных эскизов «Реквиема» Моцарта у меня сохранились свыше двадцати страниц «Dies irae» до «Confutatis» включительно, которые я передал Венской придворной библиотеке.

- Герр Штадлер, этого потомки не забудут никогда, - польстил я.

Аббат испытующе посмотрел мне в глаза и сказал:

- Вы не будете со мной спорить и по иному поводу: ведь сам Моцарт был всего лишь пешкой в руках сильных мира сего. Вы согласны?

Слова Максимилиана Штадлера ошеломили меня. Я хотел возразить ему, но он вещал дальше, не давая мне опомниться.

- Я не собираюсь принижать или заземлять величие маэстро - просто хочу дать вам понять, кто Моцарт и кто они, - аббат ткнул указательным пальцем вверх. - Печальнее всего, мой дорогой Клоссет, что и жизнь маэстро, и наши с вами бесценные усилия спасти то, что осталось после его смерти – не прошли бесследно. Если бы не его нонкомформизм, ррр-революционность, то он создал бы еще много гениального и высокого. Трагедия маэстро заключалась в его подчеркнутой независимости — я бы даже сказал, революционности и приверженности к низшим, земным ценностям. Вступив в борьбу с высшими силами, он сам погубил себя. Или вы объясняете это иначе?

Какое-то время я молчал, не веря своим ушам, затем пробормотал:

- Я…я догадывался и не мог взять в толк: какой смысл, какой резон, cui bono* ?

- Вот именно: кому выгодно, - согласился Максимилиан Штадлер, - Одно ясно: только не Моцарту. Ведь маэстро мог жить и творить даже сегодня, сейчас. Скажите мне, уважаемый доктор Клоссет, что он сказал лично вам в те последние недели? Это должны знать люди из высших сфер, вы понимаете меня.

Неожиданно я вышел из себя, чувствуя, как лицо мое заливается краской.

— Да как вы смеете, герр Штадлер, что вы несете? – взорвался я. - Я ничего вам не должен. Если я в долгу, то перед самим Моцартом, которого мне не удалось спасти. Мне не хватило профессионализма, мне не удалось предвосхитить то коварство и то злодейство, о котором я был просто не способен помыслить. А теперь я прошу, я требую вас немедленно удалиться!

Забывшись, я схватил со стола кипу бумаг от Франца Зюсмайра, которые еще не рассортировал, и стал махать ими перед носом аббата Штадлера.

Его взгляд вдруг вспыхнул неким огнем, в которых угадывался неподдельный интерес, который еще пару минут назад невозможно было предположить. Казалось, что мои слова и вспышка гнева запустили в действие скрытый в нем механизм: облик его, поведение и все его существо изменились до неузнаваемости. Передо мной стоял другой человек: холодный, жестокий, готовый на любой поступок – вплоть до убийства.

Он не сводил взгляда с пачки бумаг, которую я по-прежнему держал в руке.

Максимилиан Штадлер отряхнул пыль с идеально выглаженных брюк, затем медленно поднял с пола упавшую страницу и, не сводя с нее глаз, протянул мне.

И тут во мне проснулся раб: я испугался собственной выходки.

— Ах, герр доктор, вы так наивны по своему невежеству, — сказал аббат. – Одни знания следует хранить в тайне, они опасны для простых людей. Что-то доступное для одних людей возмутит других, а слабые души и непросвещенные умы просто погибнут. Я, доктор Клоссет, держу в тайне только то, что необходимо для общего блага. Долг и совесть – вот наши путеводители в океане жизни.

Он замолчал, исследуя мою реакцию на откровения. Но я был настолько ошеломлен, что стоял и слушал.

Штадлер продолжил:

— Будучи аббатом, я многое познал в церковных кругах, доктор Клоссет. Я не только сочинял церковную музыку. Мне пришлось пройти мощную школу и научиться великому искусству, как влиять на людей и управлять ими. Наши князья столичного католицизма всегда восхищались умением иезуитов подчинять людей единой власти. Их цели и методы сослужили нам хорошую службу. Они, как и мы, настаивают на полном отказе от личной воли и личного мнения во имя общего дела. Мы очень тонко вербуем своих сторонников, ибо далеко не всякий в состоянии уловить смысл этого общего дела. Таким образом, мы, как вы сами понимаете, практикуем изощренный и совершенно спасительный обман, чтобы вести людей к неизвестной и непонятной им цели.

Слова Максимилиана Штадлера отозвались во мне полным неприятием его непомерного снобизма. От него разило таким высокомерием и амбициозностью, а слова и тезисы выдавались подчеркнуто и терпеливо, как будто речь шла о чем-то архиважном для человечества.

Я молчал.

Аббат дважды шаркнул левой пяткой о ковер, снова отряхнул брючину и встал, выпрямившись. Внезапно почувствовав головокружение, я отступил к столу в поисках опоры.

- Простите меня, доктор Клоссет, - произнес Максимилиан Штадлер с каким-то железным хладнокровием. - Я снова устыдился своего поведения. По-видимому, я погорячился. Безусловно, вы медик, естествоиспытатель. В ваших сферах люди должны пользоваться полной свободой творчества, исследований - в этом я всецело на вашей стороне.

Он умолк и цепким взглядом осмотрел мой кабинет, как будто оценивая обстановку и желая понять: кто я такой на самом деле.

- Я позволю напомнить вам, что есть люди, - аббат показал глазами вверх, - люди, которые не поступятся своими принципами. И поверьте мне, они не погнушаются никакими средствами, чтобы убедить вас не впутываться в дела, которые вас абсолютно не касаются.

Максимилиан Штадлер шагнул к дверям, но снова обернулся:

- Именно так, доктор Клоссет. Именно так. Кстати, как поживает ваша супруга? Надеюсь, она в добром здравии? Прекрасная женщина!

- Спасибо, все хорошо.

- Жаль, что маэстро так и не связал себя брачными узами с особой благородного происхождения. Как это сделали Глюк или Гайдн. Вы ведь помните чудесную ученицу Моцарта? Ее, кажется, зовут Мария Магдалена? Какая была бы чудесная пара!..

- Простите, а Констанция, которую он так любил!..- воскликнул я.

- Констанция, - ухмыльнулся он и добавил: - Причем тут это. Она мелкая, ничтожная женщина. Она никто, ноль ваша Констанция!..

Он буравил меня взглядом. Я молчал.

— Ну конечно, вы ничего не знаете, да и откуда вам знать — вы ведь уже десять лет не интересуетесь делами Моцарта. А она не только жива, но и, по моим данным, бывает иногда в Вене... Как там Моцарт называл ее? Ах да: Венера Милосская…Хотя, это и неважно, пустое.

Он вновь замолчал.

- Профессор Клоссет, - Максимилиан Штадлер внимательно посмотрел мне в глаза, - говорят, что люди, погрязшие в грехах и пороках, доживают до глубокой старости. А такие добродетельные, вроде вас, зачастую умирают во цвете лет... Как это верно и как грустно, правда? Мои наилучшие пожелания фрау Клоссет. Весьма достойная женщина. Однако, мне пора...

Аббат повернулся и исчез, как будто его и не бывало.

Я выглянул в окно и с удивлением увидел, что он задержался на крыльце и беседует с моей служанкой. Я не мог расслышать его слов, но видел, как он быстро вложил ей что-то в руку. Наверное, деньги за то, что служанка впустила его в такую рань.

И Максимилиан Штадлер ушел, оставив после себя больше вопросов, чем ответов.

Я отвернулся от окна и вспомнил, что он говорил о Магдалене Хофдемель — об ученице и возлюбленной Вольфганга. Я знал о ней все: в девичестве она называлась Магдаленой Покорной – была дочерью известного капельмейстера из Брюнна. Сегодня о ней я тоже мало слышал. Говорили, что она так и не переезжает в Вену из Брюнна, куда ее отправил еще император Леопольд II. Ее дети выросли, бывают в Вене; а взрослый сын ее, выйдя в отставку, вернулся в австрийскую столицу и некоторое время жил с женой и матерью не в самом лучшем районе города. Последнее, что я слышал, - это то, что младший Вольферль живет у своей матери Магдалены Хофдемель .

Стараясь не думать о визите Максимилиана Штадлера, я снова принялся перебирать бумаги Вольфганга и листать свои дневники.

В половине третьего вошла служанка и предложила принести мне обед прямо в кабинет, чтобы я не отрывался от дел. Я поблагодарил ее за заботу, и через несколько минут обед был подан — наваристый говяжий бульон, свежевыпеченный хлеб и засахаренные фрукты. Затем служанка ушла из дому. У меня проснулся страшный аппетит, и сама мысль о еде вызвала в душе радостный подъем. Поскольку мне предстояло поработать с бумагами Моцарта, я ограничился половиной всех блюд, рассчитывая, что после работы доем все.

Поначалу я плодотворно потрудился – сделал то, что не удавалось много лет. Но скоро все изменилось. Мне не удавалось сосредоточиться на пустяках; потом все поплыло перед глазами, и я не мог прочесть ни слова. Ближе к вечеру я почувствовал себя совсем плохо. Но это были не привычная головная боль, жар, бессонница или что-то в этом роде. Сильно болел желудок, меня подташнивало, а во рту ощущался странный металлический привкус. Я утер испарину со лба, встал и отправился в постель, даже не убрав бумаги со стола. В постели меня стал бить озноб; мне стало страшно холодно. Сквозь сон я чувствовал, как сознание мое давила смертельная тяжесть; тревожные сновидения пролетали чередой, но я ничего не успел запомнить. Помню только лица – моей жены и обезображенный лик Магдалены Хофдемель; растворяясь друг в друге, они слились в единое целое.

Проснулся я, когда рассвело. Страшная слабость охватил весь организм. Воля была подавлена. Дрожь в конечностях не унималась, зрение, правда, восстановилось.

Кое-как я поднялся в свой кабинет. Все оставалось нетронутым: бумаги Моцарта, посуда с остатками еды. Я печально улыбнулся, вспомнив, сколько подобной посуды уносил, бывало, из комнаты Моцарта, когда больше некому было сделать это.

Скоро в дверь постучала служанка. Она забрала поднос и вернулась через полчаса с завтраком: кофе, хлеб, копчености, сыр и фрукты. Я только с наслаждением выпил крепкий черный кофе, а остальное оставил в нетронутости: пища вызывала отвращение. И вдруг, как ночью, меня встревожил металлический привкус во рту. Мне не удалось высидеть за столом даже до обеда, потому что странности с самочувствием и зрением возобновились.

Я встал и отстраненно, точно глядя на себя со стороны, собрал все бумаги, кроме нескольких страниц, и снова запер их в столе. И неверной походкой спустился в спальню. Прилег и уснул каким-то поверхностным с чередой сновидений сном.

Ближе к вечеру служанка постучалась в спальню и спросила, куда принести обед. Я лежал на кровати, пытаясь не обращать на боли в желудке и спазмы в правом боку. Я сказал, что плохо себя чувствую, и спросил, чтобы перед уходом она принесла мне крепкого чая.

Я выпил чай, но спазмы в желудке и боку не прекратились. Не исчезал и привкус металла. Ближе к рассвету меня охватил панический страх. Мне не хватало здравого смысла сказать себе, что я опасно болен и нуждаюсь в медицинской помощи. Но рядом не было ни жены, ни прислуги, чтобы послали за врачом. Нужно было что-то срочно предпринимать, промедление было смерти подобно. С огромными усилиями я поднялся; острая боль в кишечнике становилась все нестерпимее.

Я медленно оделся, собрал рассыпанные по постели бумаги, захватил с собою дневник и спустился на улицу. Мне с трудом удалось остановить подъезжающий экипаж. Было еще довольно рано, но я рассчитывал, что приеду в больницу как раз обходу главного врача, и попрошу его помочь мне. Однако ошибся в расчетах более чем на полтора часа.

Я миновал вестибюль приемного покоя и прошел в процедурную, так как знал, что до девяти туда никто не войдет, и принял рвотное - каломель. Судороги и резкие боли в области желудка уменьшились, но со зрением что-то было не так: в углах глаз мелькали мушки.

Я вышел в коридор и сел в кресло; задремал, провалившись в густую тьму. Проснулся от звуков двух мужских голосов в приемном покое, голоса были до боли знакомыми, но мне казалось, что все происходит во сне.

- Спасибо, герр доктор, рассчитываю на вашу помощь.

- Ему необходим строгий постельный режим, мы все сделаем.

- Правда, я очень беспокоюсь... больное воображение... галлюцинации... да, были знакомы еще при жизни Моцарта... в последний раз я видел его два дня назад...

Я ущипнул себя – нет, все въяве. Помотал головой, стряхивая остатки сна. Голос, вне всякого сомнения, принадлежал Максимилиану Штадлеру; второй же я не мог разобрать.

- Прекрасно, профессор ... я был уверен, что вы не усомнитесь в серьезности моих намерений.

Я вскочил на ноги и, шатаясь, устремился к выходу.

У меня было одно паническое желание - уйти от этих голосов, уйти как можно дальше!

Уже в дверях я столкнулся с врачом из приемного покоя.

- Доктор Клоссет, вам плохо?! – с выражением страха поинтересовался тот.

Я протянул руку, выдавил:

- Ничего, все хорошо, и, прижимая к груди бумаги Моцарта и мой дневник, я бросился на улицу.

Остановленная пролетка понесла меня к дому.

Мой дом находился не более чем в десяти минутах езды от больницы – в лучшие времена я ходил туда пешком. Вначале экипаж ехал быстро, но что-то случилось с колесом, и мы остановились. Ноздри мои учуяли запах дыма; сердце сжалось. Я выбрался из экипажа и, ведомый каким-то последним запасом внутренней энергии, на грани человеческих сил, попробовал протиснуться сквозь толпу.

Я предчувствовал, что увижу самое плохое.

За последним поворотом мои предчувствия оправдались. Возле дома стояла пожарная конка. На площади перед зданием толпились люди. Пожар уже был потушен, а люди продолжали толпиться и обсуждать событие. Обессиленный, я подошел ближе, спросил:

- Что случилось?

Мне охотно ответили:

- Был огонь на втором этаже, но его вовремя потушили. Даже вещи целы.

От сердца отлегло.

Но тут я увидел его спину. Ошибки быть не могло. С кем можно спутать человека в сером. Это был Брат Ужаса, который водил меня по фантастическим залам и коридорам катакомб, участвовал в ритуале моего посвящения в масонскую ложу и, в конце концов, привел меня к гробу Моцарта? Хотя сейчас это уже кажется сном или буйной фантазией сумасшедшего. Он обернулся, будто чувствуя на себе мой взгляд, и я разглядел надменную усмешку на немыслимо тонких губах.

Крепко сжимая под пальто бумаги, я бросился по переулку в какой-то двор. За ним начинался сад, а вдали виднелось поле. Но куда? И как? Как смогу я теперь записать то немногое, что знаю о Вольфганге и о его последних ночах? Как выполню обещание, если самая необходимая информация безвозвратно утрачена?.. Я еще крепче прижал к груди бесценные листы бумаги. Если я потеряю их, жертвоприношение лишится всякого смысла. Я должен найти убежище - любое место, где смогу довести жизнеописание маэстро до конца, поверить бумаге то, что знаю; где смогу исполнить обещание, данное Моцарту. Но где оно, это место? И тут я увидел воду, бьющую фонтанчиком из водоразборной колонки. Я жадно припал к холодной струе воды. Холодные брызги остудили мое пылающее лицо. Вот теперь я знал, куда мне податься. В самое сердце ночи. Там и только там можно было укрыться от таких, как человек в сером или аббат Максимилиан Штадлер.

Место такое существовало. Там даже дюжина верных помощников или нукеров госпожи Констанции или ее советника аббата не найдут меня. Им просто в голову не придет разыскивать меня в Брюнне и его окрестностях. Магдалена Хофдемель, а в девичестве Мария Покорная - вот тот спасительный оазис.

Я нашел ее — после бесконечно долгих часов езды до Брюнна и поиска ее родительского дома Покорных. Здесь, в ее фамильных апартаментах, я обрел покой - покой под сенью шлейфа Царицы Ночи из «Волшебной флейты». Здесь, размышляя о прощальных словах аббата и об отравлении «аква тоффаной», я снова и снова спрашивал себя: одному ли мне уготовил Максимилиан Штадлер такую участь? Ибо я вспомнил служанку в доме Моцартов Лорль, которой Максимилиан Штадлер что-то положил в ладонь, и было это во время отъезда на воды в Баден Франца Зюсмайра с Костанцией. Как сейчас помню, это было 1 октября 1791 года.

Но что ему нужно было теперь от меня? Быть может, он боялся, что я выдам его? И за это темные силы преследовали меня? Но зачем он предал огню всю мою жизнь? Вот тайна, которая не дает мне покоя.

… Комната напоена тонким ароматом благовоний и парфюма. Я лежал на ослепительно белых простынях Марии Магдалены Хофдемель, а медленный яд постепенно делает с моим организмом свое черное дело. Выживу ли я? Я уже перенес на бумагу все, что мог сказать. Рука моя дрожит, и боюсь, что сегодня я больше писать не в силах. Сбоку от меня окно и шикарный вид - лесистые горы, много неба и солнце. Но нынче утром солнце так беспощадно льет золотой свет в мою комнату, что ничего не хочется делать – только лежать и ни о чем не думать... Придется сделать паузу.

Вена, 20 сентября 1803года
Д-р Клоссет

Пишу по свежим впечатлениям. Только что вернулся с похорон придворного капельмейстера Франца Ксавера Зюсмайра – если это можно назвать похоронами. Скорее фарс, поскольку все повторилось по образу и подобию маэстро. Правда, еще хуже, только как насмешка судьбы.

Именно 17 сентября 1803 года ко мне пожаловал сухощавый молодой человек, с непроницательными глазами и поджатыми губами, одетый во все серое – камердинер Зюсмайра.

- Герр Клоссет, смею вам сообщить пренеприятное известие, - с порога заявил он. - Сегодня скончался придворный капельмейстер Франц Ксавер Зюсмайр. Он пожелал, чтобы вы проводили его в последний путь. Отпевание покойного будет завтра в церкви Св.Стефана в три часа пополудни.

- Как он умер?

- В последние полторы недели герр Зюсмайр был крайне раздражительным. У него были частые головокружения, наступала такая слабость, что он не мог встать с кровати. Рвота его замучала; он потерял вес – остались кожа да кости; зато руки и ноги опухли. Ему постоянно что-то мерещилось – какие-то видения или галлюцинации, бледность его лица даже пугала. Врачи не могли точно определить, что у маэстро – то ли чахотка, то ли ревматическая лихорадка.

- Какие-либо бумаги у него остались – ноты, партитуры или письма? – спросил я.

- Приходил герр Штадлер, аббат Максимилиан Штадлер. Все бумаги и забрал.

- Все до единого листочка?

- Да, ни клочка не оставил.

- А бывала у вас ли вдова Моцарта – Констанция Моцарт?

- Они вообще не поддерживали отношения. Хотя, нет, кажется, приходила не так давно, но с герром Штадлером.

Я был ошарашен этим сообщениям, ходя интуитивно догадывался о некоем связующим треугольнике.

Когда я подходил к собору св. Стефана, меня обогнали желтые дроги с гробом, который поставили в часовне Крестовой капеллы (Kreuz-Kapelle), расположенной по северную сторону собора. Это обиходное название капеллы, правильно она называлась Kruzifix-Kapelle, то есть Капелла распятия, так как открытый павильон, образующий вход в катакомбы собора, украшен изображением распятого Христа.

В часовне было два-три монаха и монахиня. Вместе со мной внесли гроб – там было тело Зюсмайра. Никто из присутствующих даже головы не повернул. Похороны — обычное явление, а тут, по всему было видно, хоронят какого-то безвестного бедняка. Об этом свидетельствовал некрашеный сосновый гроб и более чем скромное число провожающих.

Когда я попытался внести нужную сумму за подобающие сану Зюсмайра похороны, то мне было категорично заявлено:

- Не волнуйтесь, герр доктор. За все уже заплачено. Потом это воля покойного.

- Откуда вам известно, друг мой?

- Аббат Штадлер – это по его милости все сделано.

«Господи, - подумал я. - Ведь точь-в-точь, как хоронили великого Маэстро – Вольфганга Амадея Моцарта… Но какой-то за этим стоит фарс, издевка, а может, ритуал?..»

На время отпевания я встал рядом гробом, стараясь не смотреть на изменившееся до неузнаваемости желто-бронзовое лицо покойного – острый нос, впалые щеки. Когда притч отправлял похоронную службу под крышей павильона капеллы, я оглянулся по сторонам - из провожающих только я один. С сухим треском горели свечи, наполняя помещение запахом воска и благовоний.

После отпевания тела гроб поставили в катафалк, и возница повернул лошадь в сторону кладбища.

Маленькое кладбище св. Марка было создано стараниями прихожан собора св. Стефана для тех, у кого не было средств хоронить своих близких с большим почетом. Когда похоронные дроги затряслись по булыжной мостовой предместья Ландштрассе, за ними, кроме меня, никто не последовал.

На кладбище находился всего лишь один могильщик. День сегодня что-то долго тянулся, пожаловался он вознице. Он как раз заканчивал закапывать общую могилу.

Могильщик был стар и туговат на ухо; он уже составил много гробов возле длинной узкой ямы. Любивший порядок во всем, могильщик гордился своей аккуратностью. Он не расслышал имени, но прикинул, что покойник, должно быть, маленького роста, сразу видно по размеру гроба, да и бедняк, судя по третьеразрядным похоронам. Только такие похороны бывают без провожающих.

Возница свалил гроб на землю рядом с другими гробами и поспешил прочь. Он презирал такие похороны. Разве на них заработаешь? Скажи спасибо, если окупишь расходы по содержанию лошади и повозки.

Тело Зюсмайра пошло в общую могилу, где в три яруса были навалены сотни других трупов.

Кроме меня, еще двое все-таки добрались в тот день до кладбища св. Марка. Это был Эммануэль Шиканедер, он приехал на кладбище с двумя актерами, когда могилу уже зарыли. Он ожидал, что многие съедутся на похороны в каретах, и когда повозок у собора не оказалось, потерял немало времени на поиски экипажа, чтобы добраться до самого кладбища св. Марка. Могильщик уже ушел, а смотритель ему сказал:

— Мы тут сегодня целый день хоронили. Откуда нам знать, где могила вашего друга?

Я совершенно случайно столкнулся с ним.

- О, герр Шиканедер! Столько лет, столько зим!.. Пойдемте, я покажу.

Мы вернулись назад, я стал искать то место, где еще недавно стоял, но не нашел.

- Кажется, вот здесь.

Но тут подошел могильщик.

— Ваш приятель похоронен в общей могиле. Его хоронили по третьему разряду. Это на большом участке, - там сегодня немало народу похоронено. Свежевскопанная полоса тянулась на большое расстояние, - разве определишь теперь, где опустили в землю последний гроб.

На небе уже высыпали звезды, столько звезд — не сосчитать. Теперь они будут светить и над Зюсмайром, как и над Моцартом. Светить над его музыкой, которая приносила ему радость и счастье. Для них он не исчез. Он не может исчезнуть с его музыкой, ставшей неотъемлемой частью природы. И все. Больше никому не будет нужна музыка Зюсмайра. Он один из многих, он даже не талант, он обыкновенный середняк.

- Вот и тень Моцарта похоронили, - с некоей долей цинизма сказал Эммануэль Шиканедер. - Может, и к лучшему, что его похоронили вот так, с безвестными покойниками, которые волею судеб оказались в одной с ним общей могиле.— Тень Моцарта останется тенью – не более того.

- Пусть земля ему будет пухом, - добавил я.

Постфактум.

С уходом Франца Ксавера Зюсмайра прошло не более чем 9 лет, как 21 сентября 1812 года в возрасте 61 года (родился в Штраунбинге в 1751 году) скончался сам Иоганн Иосиф (Эммануэль) Шиканедер и его тело отвезли, как и тело Моцарта, на катафалке для бедняков, где он и упокоился в общей могиле, а на 9-ый день 30 сентября в небольшой церкви Св.Иосифа, к приходу которой относился «Виденертеатр» прозвучал торжественный и душераздирающий Реквием Моцарта.

Круг, как говорится, замкнулся.

Вот и все, что я могу поведать про необыкновенную жизнь и смерть великого маэстро Моцарта. Молю Бога, чтобы истина восторжествовала и незамутненный облик великого композитора Австрии предстал перед соотечественниками и миром в истинном свете.

Остается пожелать трудов праведных и успехов в составлении истинного жизнеописания бога музыки В.А.Моцарта. Надеюсь на то, что восторжествует правда и истина, о чем мечтал наш музыкальный Гений.

--------------------
* Кому выгодно? – (лат.)

Афиша первого представления "Волшебной флейты"

издательство "ФЭРИ-В".

Генеральный директор издательства "ФЭРИ-В",
главный редактор журнала "Путешественник"
Игорь Викторович Дьяков

Адрес: 121165, Москва, До востребования, Дьякову И.В.
Тел.: (495) 494-28-18.